Все так. Почему Беатрис Фукуяма — отчищенная и улыбающаяся — кажется мне страшней той ведьмы, которая шла на меня, вывалив передо мной напоказ свою старость? Почему слова, которые я услышал тогда, для меня важней слов, которые мы все услышали только что?

«Ну как?»

Как использованный презерватив, господин сенатор. Рад, что пригодился. Спасибо, что выбрали нашу марку.

Я молодец. Я хороший парень. Я помню, как пахнет сгоревший заживо человек.

Но этот запах не отменяет правоты Шрейера. Он подобрал мне подходящую роль и объяснил ее так, чтобы я с ней справился. Потратил на это время, вместо того чтобы просто приказать мне — или кому угодно.

Гляжу на его сообщение и не знаю, что ответить. В конце концов набираю: «Почему я?» Эрих Шрейер откликается сразу: «Дурацкий вопрос. Я спрашиваю себя о другом: если не я, то кто?»

А через минуту приходит еще одно: «Можешь отдохнуть, Ян. Заслужил!»

И вот я сижу напротив его роскошной жены в кафе «Терра», и вокруг нас — саванна и вечер, который никогда не станет ночью; посетителям нравится закатное африканское солнце, а на темноту они могут посмотреть где угодно. Поэтому жирафы — два взрослых и неуклюжий детеныш на путающихся ногах — будут ходить по кругу неустанно, вечно и никогда не лягут спать. Но им, конечно, все равно: они ведь давным-давно умерли.

— Смотри, какой милый! — щебечет рядом какая-то девушка, показывая своему кавалеру на маленького.

— Куда вы? — спрашиваю я у Эллен Шрейер.

Она уже встала и собирается уходить, а я никуда не спешу.

— И что мой муж? — Эллен сжимает губы; в ее очках-авиаторах я вижу только себя.

— Ваш муж оказался прав во всем. — Я опрокидываю в себя стакан «Золотого идола» и ничего не чувствую.

— Он прекрасный человек. Мне пора. Вы меня проводите?

— Что же вы... Не будете допивать вашу воду?

— Давайте я заплачу? Я понимаю, место не из дешевых... Но мне не хочется насиловать себя только потому что вам жаль оставлять недопитой воду из-под крана.

За вас уже заплатила Беатрис, хочу сказать я. Не все из нас выглядят на двадцать. Вы говорите, что не боитесь старости? Я знаю человека, Эллен, который поменялся бы с вами: ваша кокетливая усталость от вечности — на ее седые патлы, пигментные пятна, развалившуюся грудь. Вы готовы?

Я гляжу на ее бокал: он наполовину пуст.

Обычная вода, такая течет из-под крана в каждом доме. Два атома водорода, один кислорода, какие-то случайные примеси и приличная концентрация ретро-вируса, который, попав в организм человека, денно и нощно перекраивает его геном, вписывает свои белки в человеческие ДНК, вычищает те участки, по вине которых мы стареем и умираем, и заполняет их своими, которые дарят нам юность. Вот она, прививка от смерти. Строго формально, бессмертие — это болезнь, и наш иммунитет, неандерталец с дубиной, пытается бороться с ним. Так что на всякий случай мы заражаем себя бессмертием каждый день заново, просто наливая себе сырой воды. Разве можно придумать более удобный способ вакцинации?

— Увы, за вас уже заплачено. — Я поднимаюсь. — И конечно, я вас провожу. Перед ресепшен — череда туалетных комнат, стена коридора превращена в искусственный водопад, пол выстлан эбеновым деревом, свет тусклый — лампы спрятаны в бычьи пузыри.

Я толкаю черную дверь, беру Эллен за руку и втаскиваю ее в туалет. Она дергается, но я зажимаю ее губы. Беру за ее девчачий пони-тейл, запрокидываю голову назад. Бутсами бью по ее пижонским ботинкам, раздвигаю ей ноги, как при обыске. Она мычит, и я засовываю пальцы ей в рот. Свободной рукой нащупываю ремешок, пуговицы, молнию, суетливо, в жаре расстегиваю, раздергиваю, разрываю, спускаю по колени ее кокетливые штаны с кармашками, запускаю руку ей в трусы, хозяйничаю там — Эллен пытается лягнуть меня, кусается, но я не отпускаю, настаиваю, заставляю — и еще через несколько секунд мои пальцы, в которые она до крови вцепилась зубами, трогает, обезболивая, ее язык; не ослабляя своей хватки-судороги, она облизывает меня, покоряется и подается задом ко мне, приподнимается, раскрывается, мокнет и слепо шарит уже у меня в паху, хочет найти застежку, шепчет что-то сердито, вжикает, просит, вскрикивает, наклоняется сама вперед и приподнимает услужливо одну ногу, и позволяет себе, чтобы я делал с ней все, что мне угодно. Очки слетают с Эллен, курточка сбилась, она высвободила грудь, ее глаза закрыты, она лижет зеркало, в которое уткнулась лицом...

Мне зло, и мне хорошо от того, что я сдернул за волосы с Олимпа ее, надменную богиню, что я соскребаю с нее позолоту ногтями, что каждым своим вскриком она низводит себя до человека, что я опускаю ее до себя.

И я бьюсь в нее, бьюсь до потери себя, до растворения, и вот оба мы уже никакие не люди, а два спаривающихся животных, и именно так нам лучше всего.

Глава XIII. СЧАСТЬЕ

— Тебе нравится моя стрижка? Я так хотела, чтобы тебе понравилось... Тебе нравится, Вольф?

Никто ей не отвечает, конечно. В кубе почти совсем темно. Еле светится, вывернутое почти в ноль яркости, распахнутое окно в Тоскану, обычная заставка моего домашнего экрана. Я стою в дверях и вслушиваюсь в ее заискивающее мяуканье. Аннели у меня дома; спит и разговаривает во сне.

Закрываю дверь, присаживаюсь на край кровати. Чувствую себя так, словно пришел навестить раненого товарища в больничную палату. Полумрак, чтобы глазам не было больно, плотная тишина, потому что всякий звук — это ножом по стеклу, в воздухе — суспензия недавней беды, слова Аннели как горячечный бред. Ей нужно одолеть то, что случилось, собрать силы жить дальше. Притрагиваюсь осторожно к ее плечу.

— Аннели... Просыпайся. Я принес еду. И вот еще шмотки кое-какие...

Она ворочается и постанывает, не желая расставаться с Рокаморой. Потом пытается потереть глаза, вместо своей кожи натыкается на стекло и вздрагивает, будто в нее шокером ткнули. Садится в постели, подтягивает колени и обнимает их замком. Замечает меня, поеживается.

— Я не хочу.

— Тебе надо поесть.

— Когда Вольф меня заберет?

— У меня тут кузнечики со вкусом картошки, и еще салями...

— Я не голодна, я же объяснила. Могу я уже снять с себя эти очки?

— Нет. Система распознавания лиц работает все время. Стоит ей тебя засечь — и через пятнадцать минут тут будет звено Бессмертных.

— Как она меня тут увидит? Это же твой дом! Ведь этот куб — твой?

— Откуда мне знать, что тут нет камер?

Она сидит, сгорбившись, сцепив руки на коленях. На Аннели черная рубашка, воняющая Рокаморой, и мои зеркальные очки; в них я вижу только себя — загородивший собой дверной проем черный силуэт, умноженный на два.

— У меня тут еще для тебя кое-какие шмотки... Переодеться в чистое.

— Я хочу позвонить Вольфу.

— Ты двое суток не ела, почти не пьешь, так ты долго не протянешь!

— Почему ты не разрешаешь мне связаться с Вольфом? Экран свой запер паролем... Дай мне комм, я хотя бы напишу ему письмо. Скажу, что со мной все в порядке.

— Я же объясняю тебе... Нельзя. Все перестанет быть в порядке, как только ты отправишь это свое письмо. Пойми, они знали, где вы жили. Значит, за вами следили. Перехватывали ваши разговоры и переписку. Они сейчас ждут, кто из вас не выдержит первый. Нас накроют через секунду.

Тогда она ложится обратно и отворачивается лицом к стене.

— Аннели? Аннели молчит.

— Воду забыл. Я сбегаю за водой, хорошо? Она не шевелится.

Я ставлю кузнечиков на откидной столик и выхожу.

В очереди у трейдомата меня все время хлопают по плечу и окликают: не слышу, как цепь жаждущих отовариться подвигается пошагово вперед, к прилавку. Я покупаю ей кузнечиков, планктонную пасту, мясо, овощи — она ни к чему не притрагивается. Может быть, чувствует что-то, понимает, что она в неволе.

Но выпустить Аннели я не могу. Я отрапортовал Шрейеру о ее ликвидации, тот потрепал меня по холке; но принял ли он мои слова на веру, я понятия не имею. Не имею понятия, не внес ли он Аннели в базу разыскиваемых лиц после того, как я ее убил, не были ли люди с перекроенными лицами на самом деле его запасными игроками, не ищут ли они теперь Аннели по всей Европе, и не знают ли они уже, где она сейчас.